Мария Алехина попадает в колонию, перед которой поставлена задача ее перевоспитать. Для начала Алехиной угрожают физической расправой, так что она вынуждена искать укрытия в штрафном изоляторе, на языке колонии он называется «безопасное место». Чтобы перевоспитуемая не чувствовала себя там слишком комфортно, ей постоянно напоминают о местных порядках — и о наказании, положенном за нарушения. Дважды Алехина не проснулась в 5:30 по подъему, а проснулась в 5:50.

А однажды администрация решила проверить бумаги, которые Алехина несла на встречу к своему адвокату. Среди них обнаружился лист, начинавшийся со слов «Дорогая Катя!». Из этого администрация сделала вывод, что Алехина передает через адвоката корреспонденцию — опять нарушение. Алехина говорит, что лишь собиралась в беседе использовать изложенные в письме тезисы, имеющие непосредственное отношение к ее защите.

В другой раз Алехина вроде бы позволила себе невежливо высказаться по отношению к сотруднику администрации колонии. Как именно, нам неизвестно, но в личном деле нет слов «нецензурно» или «оскорбить». Так или иначе, взыскание Алехина получила не за невежливость, а за то, что отказалась давать показания о приписываемом ей проступке на разбирательстве в колонии в отсутствие своего адвоката. Она еще и Конституцию цитировала.

Казалось бы, привычные инструменты перевоспитания должны были объяснить заключенной, как нужно себя вести для своего же блага. Алехина, однако, видит в происходящем другой смысл, описанный ею еще в последнем слове в Хамовническом суде: «Тюрьма — это Россия в миниатюре. (...) Это та же вертикаль власти, где решение любых вопросов происходит единственно через прямое вмешательство начальника. Отсутствует горизонтальное распределение обязанностей, которое заметно облегчило бы всем жизнь. И отсутствует личная инициатива». Личная инициатива Алехиной состоит в том, чтобы бороться с системой там, где это кажется невозможным — как это кажется невозможным большинству находящихся на свободе граждан России.

«Как-то философ Хайдеггер говорил о том, что язык — это дом бытия, — говорит Алехина в речи уже на слушании в Березниках. — Так вот, бытие внутри языка в объектах, спецобъектах, положениях, приложениях, ведомственных приказах, ведомственных актах, этапах — это кошмар. И я это чувствую на этом процессе, я здесь погибаю. Я нуждаюсь в самореализации и нуждаюсь в том, чтобы заниматься тем, к чему, на мой взгляд, я была призвана. И мне очень хотелось бы этим заниматься. Мне хотелось бы скорей выбраться и начать заниматься тем, что я должна делать. Я верю в то, что эта всеобщая виктимизация осужденных прекратится. И я допускаю тот факт, что решение уже как-то принято и, возможно, не в нашу пользу, но посредством вот этого процесса, прожив вот эту неделю, возможно, сотрудники администрации поймут. Поймут в первую очередь то, что мы люди и халат с биркой ничего не решает. Мы люди».

Вряд ли за всю историю своего существования здание гражданской коллегии в Березниках слышало столько отсылок к мировой мысли и международному опыту, сколько звучит здесь, когда слушаются дела Марии Алехиной. В первый день суда по взысканиям, например, адвокат Алехиной Оксана Дарова цитирует решения Европейского суда по правам человека. И говорит о том, что российские и международные законы гарантируют человеку право на защиту и на конфиденциальное общение с его адвокатом. Конфиденциально общаться в ходе слушания с человеком, который тебя не слышит, но которого при этом слышат все присутствующие в зале, непросто. Судья (сидящий рядом со мной муж Надежды Толоконниковой Петр Верзилов обращает мое внимание на то, что пожилая судья лицом невероятно похожа на Игоря Сечина, и теперь, глядя на нее, я вижу президента «Роснефти») отвечает, что все только что зачитанное адвокатом, как и сама концепция защиты, принадлежит лексикону уголовного права. А сейчас в гражданской коллегии рассматривается гражданский иск, в котором нет никакого понятия защиты, не то что права на нее. Буква закона действительно такова: защита, гарантированная человеку, когда он сталкивается с государственной махиной в уголовном деле, ему не обещана в деле гражданском, когда он, предположительно, имеет дело с другим таким же гражданином. Алехина сидит по уголовному делу, имеет дело с уголовными порядками, но когда она обжалует наложенные на нее взыскания, по форме она подает гражданский иск против администрации ИК-28. Судья с лицом Игоря Сечина, кажется, ухмыляется. Так с первого дня суда, который растянется на неправдоподобно длинную неделю, становится понятно, какой будет маска суда на этот раз: это лицо чиновника.

Чиновник по сути человек не обязательно злобный — он просто очень не хочет делать то, о чем просит или даже требует гражданин. Он попробует сказать вам, что ваша просьба невыполнима, послать вас в соседнее ведомство, изнурить сидением в очереди. В подавляющем большинстве случаев вы сдадитесь, утретесь, уйдете или станете искать обходные пути. Этому чиновнику говорят, что не видят и не слышат, а он говорит: «Слышите». Ему говорят о праве на защиту, а он говорит, что нет такого права. Когда адвокат Дарова произносит: «Пока суд не удалился на перерыв, я хотела бы...», следует ответ: «Перерыв объявлен». Или вот, объявив перерыв для общения защитников с Алехиной, судья выходит из зала. «Как же нам осуществить конфиденциальное общение?» — кричит Алехина вслед. «Решим после перерыва», — бодро отвечает судья. Дальше Алехина действительно говорит с защитниками по видеосвязи в зале суда — и ее звонкий голос хорошо слышно в коридоре.

Две недели назад в этом же зале в Березниках лицо суда было другим. Тогда рассматривалось ходатайство Алехиной об отсрочке исполнения наказания, и система вела себя как садистическая завуч, позволяющая попавшему в беду ученику почувствовать себя в кои-то веки услышанным, испытать неосторожную надежду — и только в этот момент ошпаривающая его потоком официозной уничижительной речи. Судья Нина Ефремова тогда сказала, что, хоть пятилетний сын Алехиной Филипп и страдает от отсутствия матери, само это отсутствие явилось результатом совершения матерью тяжкого преступления. И что теперь перевоспитать ее можно только в условиях колонии.

Надежда тогда была случайной и мимолетной: Мария Алехина, конечно, не рассчитывала на отсрочку наказания. Как на этот раз она не рассчитывает на отмену взысканий. Она в очередной раз пытается нащупать слабые места системы. Она заявляет отвод составу суда. Суд в лице судьи совещается сам с собой и возражает против отвода. Она требует дать ей возможность поговорить с адвокатом и со своим представителем, правозащитником Александром Подрабинеком. Судья объявляет перерыв за перерывом. В один из перерывов приставы то ли забывают, то ли без распоряжения не думают о том, чтобы очистить зал, и в результате в течение примерно пятнадцати минут зал полон друзей и помощников Pussy Riot, на которых Алехина смотрит с двух плоских экранов. Верзилов пишет на листе бумаги: «ТЫ НАС ВИДИШЬ?» Алехина близоруко щурится, затем отворачивается, пишет что-то на листе и показывает камере: «Я НЕ ВИЖУ».

Спустя минуту за подиум для свидетелей, прямо напротив камеры, встает ближайшая подруга Алехиной Тая Полякова. Она описывает руками контур огромного сердца. Алехина щурится и, кажется, видит. Девушки стоят и молча улыбаются друг другу в камеру.

Когда Алехина вновь требует дать ей возможность посоветоваться с защитой, судья наконец, кажется, начинает раздражаться. Она объявляет длинный обеденный перерыв и посылает адвоката Дарову с правозащитником Подрабинеком в колонию разговаривать с Алехиной. Чтобы понять, насколько неожидан этот поворот, надо видеть Дарову в машине. «У меня же нет с собой ордера! Но есть доверенность. Но доверенность — это же по паспорту. А у меня нет с собой паспорта!» Паспорт тут же находится в кармане.

После обеда судья только успевает отказать в отводе самой себя, как Алехина опять требует возможности поговорить с защитой. Выясняется, что после всех бесед и шмонов в колонии Даровой удалось поговорить с Алехиной 15 минут, а Подрабинека не пустили вовсе. Судья объявляет перерыв до второй половины следующего дня, чтобы с утра защита все-таки попала в колонию.

То, что начнет происходить на следующий день, превзойдет все возможные ожидания. Сперва судья разрешит адвокату Даровой остаться вместе с Алехиной в колонии. За столом истца останется только бывший зэк Подрабинек, напротив него, за столом ответчика — маленькое море синих мундиров представителей колонии и прокурора. Столь же символична и картинка на экране: Дарова с Алехиной в колонии, то есть адвокат находится там, где ей надлежит быть — рядом со своей подзащитной, пусть и за колючей проволокой. Это неожиданный эффект чиновничьих действий судьи: она послала назойливую истицу с ее адвокатом в смежное ведомство. Алехиной вновь удалось создать безупречную сценографию.

Политический панк-концерт продолжается.

Продолжался он еще неделю. Немногие приехавшие на суд журналисты, включая меня, давно улетели и следили за происходящим по твитам группы поддержки и блогу Подрабинека. И видели, как слушания по жалобе Алехиной постепенно превращаются из прерывистого монолога стороны Алехиной во что-то, отчетливо напоминающее судебное разбирательство. Дарова, Алехина и Подрабинек в непостижимых подробностях разбирают каждое взыскание, и представители колонии выглядят все неувереннее и абсурднее: документов, подтверждающих их правоту, у них нет, и даже подделать их толком они не могут — то приносят свежеизготовленные бумаги, то ссылаются на федеральный закон, подтверждающий — нарочно не придумаешь — некое соглашение с государством Анголой. Доходит до того, что адвокат Дарова вынуждена напоминать суду, что человек не может быть привлечен к какой-либо ответственности за действия, произведенные во сне. В конце концов судья Лимпинская выносит решение, отменяющее два из четырех взысканий: то, что было вынесено за один из поздних подъемов, и то, что за якобы невежливое обращение. И неожиданно выносит частное определение: велит колонии устранить нарушения. Какие именно нарушения, станет понятно через две недели, когда будет опубликовано решение суда.

«Это неслабая победа!» — твитит группа «Война». Это решение даже как будто не идет вразрез с чиновничьей логикой — в конце концов, если бы в ИК-28 умели нормально оформлять документы, отшить Алехину с ее жалобой было бы очень просто, как и казалось в первый день процесса. Да и УДО Алехиной с двумя оставшимися взысканиями — и кто знает, сколько еще можно набрать за полгода, — вряд ли светит. К тому же отношения с тюремным начальством теперь испорчены всерьез. Но не это было главное. А главное, похоже, получилось.