В феврале – 130 лет со дня смерти Достоевского. Юбилей не бог весть какой круглый, но для разговора о нем любой повод пригодится, и разговоры о Достоевском не замолкают даже и без специальных поводов. Он остается живым – то есть задевающим за живое.

Думается, и без того нечистые воды русской словесности в отношении Достоевского сильно замутил Набоков, когда дошли до русского читателя его претензии: Достоевский, мол, просто плохой писатель, вообще не писатель, а журналист, фельетонист, умевший разве что построить детективную интригу. И не Набоков эту тему открыл. Бунин то же говорил: суёт Христа во все свои полицейские романы.

Не секрет, что наибольшее раздражение вызывает у читателей Достоевского его форсированное, избыточное христианство, которое он действительно вставляет куда надо и куда не надо. Но как раз за это ухватились в начале прошлого ("серебряного") века столпы пресловутого "русского религиозно-культурного ренессанса", - и тему излишне заговорили, заболтали. За всем этим нельзя отрицать, что Достоевский обладал остро философическим умом, его романы сплошь и рядом – "философемы", даже и вне христианских декораций. И еще одно качество стойко укрепилось за Достоевским – его способность к психологическим прозрениям и откровениям.

Со временем стало ясным, что Достоевский в этих своих качествах не исключителен, его философские и психологические темы нашли тщательную разработку в философии экзистенциализма и в психоанализе Фрейда. Конечно, он был предтечей, но эти темы теперь самостоятельно существуют, причем более адекватно поданные. Остался Достоевский – писатель, художник слова, "редуцированный" к искусству, о художнике и судите. Но и тут чистой эстетики не получалось, потому что Достоевский тащил на себе еще один груз – свою публицистику, пресловутый "Дневник писателя", в котором наговорил действительно много лишнего - и крупно, и мелко неверного. Про "Константинополь будет наш" и вспоминать не хочется, или о простом и легком выселении мусульман из Европы, но как пройти мимо той грандиозной несуразицы, что социализм будет стоить Европе сто миллионов голов, а Россия есть, была и пребудет вечным оплотом мира и благоволения. С точностью наоборот! – как теперь говорят.

Достоевского надо, так сказать, бить его же оружием, видеть в самом авторе ту психологическую усложненность и двойственность, что в его героях. Достоевский сам был "бес" - не в смысле персонажей революционного подполья, а настоящий бес, "умный дух пустыни", искушавший Христа. Он был то, что называется адвокат дьявола. Настоящие мысли Достоевского о мире и людях – те, что излагает в "Братьях Карамазовых" Великий Инквизитор , отнюдь не Христос. Христос в этой сцене, как известно, молчит. А Инквизитор открывает последнюю тайну: "Мы не с Тобой, мы с ним" - то есть с этим самым умным духом пустыни. С дьяволом, попросту говоря. Вот и Достоевский был "с дьяволом", а если сказать корректней и наукообразней – ушел от Фрейда к Юнгу, дал юнгианскую трактовку Христа как обретенной самости, то есть синтеза добра и зла. Крест, по Юнгу, есть визуальный символ самости, полноты личностного бытия, включившего в себя зло. Распятое Добро и есть самость, то есть приятие зла как условия существования. Достоевский всю жизнь хотел – и пытался – написать о Христе и однажды написал христоподобную фигуру князя Мышкина, но это скорее карикатура, а настоящий Христос у Достоевского – Ставрогин (само имя значимо: "ставрос" – крест). Зло не существует как вынесенное за пределы Добра, но в синтезе, в крестном сораспятии. И после Ставрогина Достоевский потянул туда же Алешу Карамазова, выведя его из монастыря с мыслью доставить на эшафот за террористическую деятельность. Добро, приявшее зло, – по Достоевскому, наиболее репрезентативная христианская фигура, будь это в "акте" или в "страдании", в активном или в пассивном залоге.

Томас Манн написал однажды: человек, носящий в душе хаос, должен быть корректно одет. Русские тут сразу вспомнят Блока – в быту аккуратнейшего чистоплюя-немца. У Достоевского такой корректной одеждой была его во всех отношениях неподобная публицистика. Он хотел казаться большим роялистом, чем король. Это было и остается интереснейшим зрелищем русской литературы. Солженицын – не в счет, он искренне верил тем архаизмам, что проповедовал в публицистике. А Достоевский не верил ни в сон, ни чох – но страдал от этого. Он хотел веровать, как Шатов в "Бесах". Ставрогин на это: а ваш заяц пойман али еще бегает? Достоевский – тот самый заяц, которого нам не поймать, если мы будем верить ему на слово.